Георг Эберс - Тернистым путем [Каракалла]

– Это ни на что не похоже! Дерзкий живописец все еще находится на свободе.

– До поры до времени, – послышался ответ.

Серапион уже раскрыл рот, чтобы отдать какое-то новое приказание своему клеврету, когда на его плечо опустилась чья-то рука, и предатель Цминис шепнул ему:

– Хорошо, что я застал тебя здесь. Жалобы на тебя все прибавляются, любезный друг, и если я до сих пор и пропускал кое-что мимо ушей, то дальше делать это уже нет возможности.

– Будем надеяться на противное, – с уверенностью возразил маг и затем продолжал быстрым шепотом: – Я знаю, чего ты добиваешься, и моя помощь очень пригодится тебе, но не следует, чтобы нас видели вместе. Мы встретимся в кладовой, налево от первых ступеней лестницы обсерватории. Я пойду впереди тебя.

– Только поскорее, – проговорил Цминис. – Через четверть часа меня ожидает император.

Около упомянутой кладовой, от которой Серапион имел ключ в качестве одного из искуснейших изготовителей астрономических инструментов святилища, маг принял полицейского, и их переговоры вскоре привели к желанной цели. Они хорошо знали друг друга, и каждому были известны о другом вещи, которые грозили опасностью. Так как время не терпело, то и тот и другой отказались от напрасных усилий обмануть равного по силе противника.

Магу было известно, что Цминис уже был представлен императору в качестве кандидата на место смененного начальника полиции и что у него есть соперник, которым нельзя пренебрегать. Сириец довел до высшей степени совершенства искусство чревовещательства; он умел управлять своим голосом, привычным к обману, столь искусно, что извлекаемые им звуки казались исходящими из любой личности или вещи. И вот с его-то помощью Серапиону удалось привлечь к себе человека, могущественнейшего после императора, префекта преторианцев Макрина, и в прошлую ночь он привязал его к себе самыми неразрывными узами.

Макрин, человек, принадлежавший по рождению к низшему слою народа и обязанный своим возвышением Северу, отцу Каракаллы, молился вчера статуе своего умершего повелителя. Тогда эта статуя проговорила, что божественный Север предназначает его к чему-то великому. Благочестивому мудрецу будет поручено дать ему более подробные разъяснения. Он встретит его, когда при захождении солнца отправится в святилище Изиды и там, у алтаря богини, трижды произнесет имя Севера.

Согласно приказанию Серапиона, сириец-чревовещатель спрятался за колонну, заговорил с префектом из статуи его благодетеля, и Макрин, разумеется, послушался его указания.

В храме Изиды префект встретился с магом, и то, что выскочке пришлось в эту ночь видеть, слышать и чувствовать, произвело на него столь глубокое впечатление, что он обещал посетить Серапиона и в наступающий вечер.

Какими именно средствами удалось ему привлечь к себе этого могущественного человека, маг не сообщил начальнику охраны, но он уверил его, что Макрин – воск в его руках. Затем он заключил с египтянином договор, что если ему, Серапиону, удастся устроить назначение его, Цминиса, на должность начальника полиции, то тот не станет препятствовать ему действовать как заблагорассудится и будет рекомендовать его искусство императору.

Нескольких минут было достаточно для заключения этого соглашения, а затем маг потребовал от египтянина, чтобы он прежде всего устранил с его дороги Александра, а также отца и брата живописца, находившихся в заключении.

– Невозможно, – возразил Цминис. – Я с величайшим удовольствием свернул бы шею этому художническому отродью, но меня и так уже расписали цезарю как человека слишком строгого и беспощадного. Хорошенькая девочка, дочь старика, совершенно опутала цезаря всяческими женскими хитростями.

– Нет! – веско проговорил маг. – Я видел ее. Это девушка с невиннейшею душою ребенка. Но мне известна сила контраста, и там, где развращенность сталкивается с чистою непорочностью…

– Только избавь от философии! – прервал собеседник. – Тут замешаны в дело совершенно другие вещи, и что-нибудь могло бы оказаться для тебя полезным.

Затем он сообщил, что император, воображающий, что он продолжает жизнь великого Александра, считает Мелиссу возродившеюся Роксаной.

– Это, разумеется, заставляет подумать, – проговорил маг, задумчиво поглаживая свою бороду, и затем внезапно встрепенулся и проговорил: – По закону, известному и тебе, все домочадцы государственных преступников ссылаются в каменоломни или рудники. Прикажи немедленно сослать Герона и его сына. Куда именно – это уже твое дело, только они должны стать ни для кого не досягаемыми в течение нескольких последующих дней.

– Прекрасно, – отвечал египтянин, и по его длинному темно-коричневому лицу скользнула отвратительная улыбка. – Я отправлю их на галеру в качестве рабов, и они сами доставят себя на горные заводы в Сардинию. Это божественная мысль.

– А я придумаю нечто еще лучшее, когда дело дойдет до того, чтобы сделать приятное другу, – уверял маг. – Только устрани с дороги философа. Если император захочет выслушать его ловкую речь, то мне никогда не придется увидеть тебя на месте смещенного начальника полиции. Живописец опасен в меньшей степени.

– Мы доберемся и до него! – воскликнул шпион и при этом так сильно чмокнул толстыми губами, как будто попробовал какого-то лакомства.

Затем он сделал магу жест в знак прощания и поспешил обратно в обширный зал Серапеума. Там он приказал одному из своих подчиненных сделать все, что следует, чтобы препроводить Герона и его сына-философа на галеру, назначенную к отправлению в Сардинию.

У входных дверей его вторично встретил маг, к которому присоединился сириец, и шепнул ему:

– Мой друг обнаружил там глиняную статуэтку, сделанную рукою искусного художника. Это – изображение императора в виде хвастливого солдата с фигурою уродливого карлика. Отталкивающая карикатура! Ее можно видеть в харчевне под вывескою «Слон».

Египтянин пожал ему руку, отрывисто проговорил: «Это пригодится!» – и быстро вышел из зала.

С тех пор прошло два часа, а Цминис все еще ожидал в передней императора. Та же судьба постигла грека Аристида, который до тех пор был начальником вооруженных полицейских стражей, между тем как Цминис стоял во главе сыщиков и управлял письмоводством по полицейским делам.

Великолепная воинственная фигура эллина в особенно выгодном свете выдавалась в сравнении с худой, неустойчивой фигурой долговязого египтянина. Им обоим было известно, что по прошествии какого-нибудь часа один из них сделается начальником другого, но они считали лучшим умалчивать об этом. Обыкновенно в тех случаях, когда Цминису приходилось выказывать сердечную привязанность, совершенно чуждую его натуре, он то делался низкопоклонным, то принимал назойливо дружеский тон. Так было и теперь. Аристид сносил его притворное ухаживанье, отвечая на него с снисходительным достоинством.

У них не было недостатка в темах для разговора: интересы их были одинаковы, и каждому доставляло удовольствие показать другому, какой ущерб может быть нанесен общественной безопасности вследствие продолжительного бездейственного выжидания на этом месте.

Однако, когда прошел и другой час, а император не призывал их к себе, и ни один из их покровителей не обращал на них ни малейшего внимания, у Цминиса начала разливаться желчь, а на лбу у грека от негодования образовались складки.

Они оба опасались высказывать свою досаду, так как приемная все более и более наполнялась посетителями. Когда же отворялась дверь во внутренние апартаменты императорского помещения и до их слуха доносились веселый смех и звон бокалов, эллин пожимал плечами, а у египтянина сверкали белки глаз на темном лице каким-то угрожающим блеском.

Между тем Каракалла принял префекта преторианцев и извинил его долгое отсутствие после того, как Макрин, не дожидаясь вопроса императора, рассказал ему, какие удивительные вещи показал ему маг Серапион. Подобной снисходительности цезаря способствовало и то, что сын префекта был приглашен к столу богача Селевка, и когда Каракалла от него и от других узнал о предполагавшемся великолепии этого пиршества, то и в нем пробудился аппетит.

Даже относительно еды цезарь следовал настроению минуты, и, несмотря на то что в походах, чтобы понравиться солдатам, он довольствовался куском хлеба и какою-нибудь похлебкой, в городе он очень хорошо умел ценить гастрономические наслаждения. Великолепный стол должен был являться по первому его знаку. Где дело шло об удовлетворении его минутного желания, там ему не было нужды до того, что вследствие этой прихоти кто-нибудь принужден дожидаться его или происходит какое-нибудь упущение в делах.